Воспоминания о первом бое
П. Н. МОРОЗОВ подполковник медицинской службы в отставке
Отдельный стрелковый батальон Краснознаменного Балтийского флота, в котором я служил врачом, 11 сентября1941 года был поднят по тревоге. Нас построили на плацу, и командир батальона объявил, что с этого дня поступаем в распоряжение командования 2-й отдельной бригады морской пехоты.
Бригада готовилась к наступательным боям в районе деревни Гостилицы и очень нуждалась в свежих силах. Прямо с плаца пас вывели на шоссейную дорогу. Мы знали, что с ходу вступим в бой.
Большинство к этому было готово: народ у нас подобрался дружный — один за всех и все за одного. И в смысле вооружения дело обстояло вполне прилично: дюжина пулеметов, миномет, у каждого бойца винтовка чего еще можно желать?
Я тел рядом с начальником санитарной службы военврачом 3-го ранга Александром Андреевичем Вепринцевым. Мы негромко разговаривали — в основном о предстоящих боях и о том, что придется делать нам, медикам. По как далеки оказались наши суждения от того, с чем мы столкнулись в действительности буквально через несколько часов...
В район Гостилиц мы пришли 12 сентября. Здесь уже не первые сутки шел бой, и бригада была измотана в борьбе с превосходящими силами фашистов. Наш приход был, что называется, в самый раз.
Я врач. Врач, которому пришлось делать свое дело на поле боя. И поневоле мне придется говорить о раненых, об их страданиях, о смерти: удел медиков на войне видеть все это. Но мы, медики всех рангов — врачи и фельдшеры, санинструкторы и санитары, видели и другое — необыкновенное мужество раненых, потерявших много крови, слабых физически, вернее — ослабевших, но думавших не о своих страданиях, а только об общем деле. О том, что там, где гремят разрывы, где свистят пули, их ждут боевые друзья, которых осталось, быть может, уже совсем мало. И моряки, которым я только что перевязывал тяжелые раны, стремились быть там, в кипении боя, но не в укрытии... Да, смело можно сказать, что именно на переднем крае, в зарослях молодой ольхи на подступах к деревне Перелесье, начал я проходить и понимать науку настоящего мужества...
В роще лежали раненые. Их подносили сюда, а потом эвакуировали в тыл. Приглядевшись, обратили внимание на двух моряков, лежавших на плащ-палатках. Один — в перепачканной кровью тельняшке, с забинтованными руками. Второй был ранен в грудь и ноги, он стонал. Возле него пригнулись санинструктор и дружинница.
Как дела? — спросил Вепринцев.
Санинструктор вполголоса доложил, что помощь оказана нормально, противостолбнячный и противоболевые уколы сделаны и сейчас обоих отправят в тыл.
Товарищ военврач, вас просят на командный пункт! — бойко отрапортовал начсану какой-то матрос.
Командный пункт — небольшая землянка, к которой со всех сторон тянулись телефонные провода, — оказался здесь же, в рощице. Мы поняли, что командир с биноклем — старшин. Ему и представился Вепринцев.
Ваш батальон в бою у Гостилиц. Медики там — во! — Командир провел рукой по горлу.
А как туда добраться? — не выдержал я.
Путь только вдоль провода, но... — он развел руками, — не пройти.
Не пройти, а надо! Может убить, ранить, но надо. Не сидеть же нам, медикам, на опушке, когда наши бойцы ведут тяжелый бой...
Мы с Вепринцевым еще раз глянули вперед, и тут я высказал Александру Андреевичу мысль, что фашисты специально бьют по проводу, так как здесь проходит кратчайший путь. А что, если попробовать пройти в стороне?
Начсан вытащил полевую сумку, в которой оказалась карта участка. Определились. Решили, что первым пойду и. Если обойдется — за мной санинструктор А. Лапынин, а затем и санитар Н. Пугачев с начальником.
Я критически оглядел свои «доспехи»... Пистолет, противогаз (в его сумке вместе с коробкой и шлемом лежал НЗ), полевая сумка, планшетка с документами, фляга со спиртом, санитарная сумка, битком набитая инструментом, перевязочными материалами, лекарствами; конечно, каска па голове и плащ-палатка поверх шинели Серьезный груз для доктора мирного времени. Но еще в годы учебы в Военно-медицинской академии нас приучили к нему.
Вышел я из кустов на поляну значительно правее наших проводов, пригнулся и стал потихонечку двигаться вперед готовый в любое мгновение прижаться к земле. Вот уже середина поляны как будто все спокойно.
Оглянулся. Из перелеска вышел Лапынин, идет следом... Ох и далеко же ему еще идти! А у меня перед глазами ориентир появился — большой камень. Спешу к нему. В случае обстрела лучшего укрытия здесь не найдешь.
Только об этом подумал — со стороны деревни Зрекиио начался обстрел из минометов. Лег я за камнем, обернулся, кричу:
Лапынин, ложись!
Упал Лапынин, и тут же мины завизжали, взорвались. Гарью потянуло, тротилом. Смотрю, санинструктор поднялся, прыжка в три преодолел расстояние, разделявшее нас, и шлепнулся рядом. И тут же снова взрывы мин...
Казалось, бесконечно долго продолжался полет. А потом наступила полная тишина. Я глянул на Лапынина и удивился: он что-то кричал, раскрывая рот, но слов не было слышно. Затем «прорезался» его голос, и вновь стали слышны звуки боя. Земля вокруг нас была перепахана взрывами, усеяна осколками.
Лапынин, живой?
Живой... что мне сделается, — усмехнулся он.
Ну, тогда пока лежи, не шевелись.
Лежим, а я думаю: до каких же пор? Так и до ночи прозагораешь тут, а на поле боя раненые ждут!.. Посмотрел вперед, увидел спуск в лощину небольшую, а в лощине ручеек. Ну, думаю, если у ручья окажемся, фашисты нас не увидят. Но только — быстро туда, иначе подстрелят, как куропаток.
Сказал об этом Лапынину. Прикинули мы, как бежать лучше, и по моей команде рванули...
Не заметили фашисты, обошлось. А тут еще повезло: «свой» провод увидели и пошли по нему — вдоль ручья, потом наверх. Миновали Перелесье, попали в глубокий ров и по нему добрались до лесной опушки против Гостилиц. Глянули в поле — там шел бой. Стреляли винтовки, строчили пулеметы и автоматы, ухали взрывы гранат. Пробираясь по опушке, наткнулись на группу вооруженных людей в штатском — здесь занимала оборону часть народных ополченцев. До Гостилиц оставалось с километр. Мы еще продвинулись вправо, пока не встретили первых раненых.
В небольшой яме под кустом их было четверо. В разорванной одежде, с окровавленными повязками. Один из них, молодой моряк, раненный в грудь, был бледен, тяжело дышал, глаза его выражали страдание. Мы с Лапыниным подошли к нему. Санинструктор дал раненому таблетку кодеина, я ввел морфий. У остальных ранения были не столь тяжелыми, но повязки успели пропитаться кровью. Мы подбинтовали всех, сделали каждому по уколу. Один из раненых, матрос Ефимов (я узнал его сразу), был секретарем комсомольской организации батальона. Он сказал:
Товарищ военврач. Тут рядом еще раненые лежат.
Ефимов приподнялся и привычным движением перекинул за здоровое плечо винтовку...
Куда? — не выдержал я.
Вы разве не видите, что там творится?..
Он погиб в этом бою, наш комсорг... Но об этом я узнал позже. А пока мы с Лапыниным во впадине, указанной нам Ефимовым, нашли много раненых. Все это были бойцы из нашего батальона, они тоже были перебинтованы наспех, сквозь бинты сочилась кровь.
Я подошел к одному (фамилия его была Жук). Он лежал с прикрытыми глазами. Из обширной раны в предплечье, которую он зажимал здоровой рукой, сквозь пальцы текла кровь.
Лапынин, первым этого! — показал я.
Через минуту, не более, Жук объяснил мне:
Друга моего ранило, вы его знаете, Буйнова... Отдал ему свой пакет. Ну, а потом—меня. Не волнуйтесь, доктор, все в порядке!
Я подошел к другому раненому, сделал ему укол, повернулся, хотел спросить Жука, как он себя чувствует. По его уже не было в лощине — пригнувшись, он бежал туда, где кипел бой...
Не всем раненым мы смогли помочь. В ряде случаев помощь опоздала... Но мы продолжали работу. Вскоре в лощину спустился старший лейтенант Агуров, кадровый военный, один из немногих в нашем батальоне обстрелянных командиров — он воевал еще зимой 1939/40 года, был ранен, награжден медалью «За отвагу».
Паша, перебинтуй-ка руку, зацепило... — обратился он ко мне.
Пока я перевязывал пулевую рану в левом предплечье, Агуров рассказал, что батальон атаковал Гостилицы. Вначале все было хорошо. Взяли трофеи — артиллерийскую и минометную батареи, кучу боеприпасов, повозки. Фашисты, видимо, не ожидали этой атаки. Опомнившись, враг контратаковал свежими силами. К этому времени погибли комбат и комиссар... Не закончив рассказа, Агуров снова ушел под огонь и пули.
Бой продолжался, к нам всё подносили раненых, и я не знал, как быть дальше: оставлять их здесь было нельзя. Легкораненые, получив помощь, обычно вновь уходили в бой. Зато тяжелораненых собралось довольно много. И у каждого — оружие, его тоже не бросишь. Кто поможет эвакуировать их в тыл, когда по правилам для транспортировки одного тяжелораненого надо шесть здоровых бойцов!
День уже клонился к вечеру, когда мы с Лапыниным рассортировали раненых. Самых тяжелых положили на самодельные носилки. Нести их поручили тем, кто мог передвигаться самостоятельно. Я сказал, что путь недалек, сразу за Перелесьем наши тылы. Раненые чувствовали, что я говорю неправду, но никто не роптал. Некоторые вместо носилок взяли две-три винтовки. Перед тем как тронуться в путь, собрали все, что было съестного, разделили поровну, тяжелым дали по глотку спирта.
Вдруг возникло какое-то возбуждение, а потом раздались крики: «Едут! Едут! »
Вдоль опушки, прямо в нашу сторону, два огромных битюга быстро волокли тяжелую повозку. Ее колеса подпрыгивали на кочках. Когда повозка поравнялась с лощиной, кони сбавили шаг и мы увидели возницу — моряка в лихо сдвинутой набекрень бескозырке. Тут Лапынин выскочил вперед и схватил коней под уздцы...
Удача пришла к нам вместе с матросом из третьего батальона, который гнал «трофей» к своим. Он помог нам усадить всех тяжелых раненых и тех, кто просто не мог идти, в повозку. Перераспределив винтовки и иной груз, тронулись в путь.
Автоматная стрельба то приближалась, то отдалялась. Противник периодически обстреливал дорогу впереди нас из минометов. Мы свернули в лес. Вслед за повозкой шел я с теми, кто едва мог двигаться. Арьергард составлял Лапынин и легкораненые с оружием.
Уже совершенно стемнело, когда мы вышли к деревне Малое Горлово. Здесь от каких-то бойцов узнали, что тылы второго батальона находятся на Мишеловском поле, у дороги на Каменку. Трое раненых, наиболее ослабевших, идти больше не могли. В повозке места тоже не было. Пришлось оставить их в деревне, в крайнем доме.
Скоро мы были на месте, среди своих. Аппетитно дымила походная кухня. Здесь же неподалеку оказался и начальник продовольственной службы батальона лейтенант Н. М. Номеровченко. Он как-то испуганно взглянул на меня.
Паша, ты?.. — воскликнул начпрод.
Несмотря на всю серьезность момента, я ответил:
Нет, не я... А впрочем, наверное, все-таки я. И не один — со мной раненые, которых надо накормить и отправить в Таменгонт.
Номеровченко подозвал незнакомого старшину, что- то сказал ему, а затем снова повернулся ко мне.
Паша, мне же сам Вепринцев заявил, что вас с Лапыниным убило во время минометного обстрела!
Как видишь, мы не только живы, но еще страшно хотим есть. Так что давай, не томи... И еще пошли машину в Малое Горлово, мы там троих оставили.
Нам с Лапыниным принесли по котелку пшенной каши, и мы прямо под деревом стали уминать ее так, что за ушами трещало.
Откуда ни возьмись, прибежал Вепринцев. Затем появились наш зубной доктор Вера Петровна Бадакина и санитар Коля Пугачев. Удивлению и радости их не было предела: живы!
Накормили наших раненых, поели и мы. Подошли машины, и уже без нашего участия раненых отправили и госпиталь: к этому времени мы спали. Прямо на земле. Крепким сном.
Проснулся я среди ночи. Было тихо и темно, и только там, где располагалась деревня Гостилицы, время от времени взлетали ракеты.
Лапынин тоже, по-видимому, не спал, ворочался с боку на бок. Сперва мы продолжали лежать молча, а потом заговорили: мы поражались беспредельному мужеству наших моряков и верили, что с такими парнями нельзя не победить. Мы радовались тому, что остались в живых.
И только об одном мы почему-то не думали и не говорили о том, что каждого из нас впереди ждет еще целая война...