Парафило
Терентий
Михайлович

Кирилл Дорош идет!..

Г. Холопов

Это было 12 ноября 1941 года.
Выехав рано утром из штаба 3-й морской бригады балтийцев в Доможирове, я часам к одиннадцати приехал в Нижнюю Свирицу. Мне здесь, на командном пункте второго батальона, надо было сменить лошадь, взять провожатого и пуститься в дальнюю дорогу на «пятачок», к Кириллу Дорошу.
Свирь уже была скована льдом, и катера, баркасы, самоходные баржи, застигнутые внезапно ударившими морозами, с трудом ломая лед, пробирались из Ладоги на зимнюю стоянку. А стоянки здесь всюду, как на реках Свирь и Паша, так и на каналах и протоках, окружающих Нижнюю Свирицу.
Пока меняли лошадь, я сидел у комбата Шумейко. Комбат ухитрялся беседовать со мной и одновременно говорить по телефону с ротами. Вдруг он протянул мне трубку:
- Послушайте! Поет Дорош!
Беру трубку... и ушам своим не верю! В трубке поют:
А я пiду в сад зелений,
В сад криниченьку копать.
Я с удивлением посмотрел на Шумейко.
Он рассмеялся:
- Стоят далеко, скучновато одним, вот и забавляет бойцов — своих и тыловых рот песнями. Знает их — пропасть!
- Как далеко его рота?
- Да километров тридцать будет от нас.
Рота стоит от КП батальона... в тридцати километрах? Я сперва этому не поверил. Но Шумейко развернул передо мной карту. Я поразился. Ни в одной из войн, пожалуй, еще не бывало такого. Обычно роты стоят где-то рядом с КП батальона. Один-два километра от силы! Как исключение, могли стоять и несколько дальше. Но тридцать километров?!
Я снова прижал к уху трубку и услышал голос с хрипотцой:
- А теперь, хлопцы, антракт. Завтра будет гармонь.
Я вернул трубку Шумейко. Он сказал:
Да, наш Кирилл один среди болот. «Пятачок» его — аванпост перед нашей обороной на Свири. Трудненько иногда приходится Дорошу, но такой за себя постоит. Я за него спокоен.
О Кирилле Дороше мне в Доможирове подробно рассказал командир 3-й морбригады Александр Петрович Рослов. Комбрига я знал с первых дней войны. Это был храбрый и умный командир. Моряки-балтийцы в нем души не чаяли. Рослов всегда появлялся на самом опасном участке, всегда во весь рост, спокойный, рассудительный, одним своим присутствием вдохновляя моряков в бою.
Скупой на похвалу, Рослов горячо отозвался о Дороше:
- Имя Дороша у нас стало широко известно в дни отступления, в сентябре. Соверши Дорош свои подвиги не при отходе от Тулоксы на Свирь, а несколько позже, его, быть может, особенно и не заметили бы: вскоре наши балтийцы закалились в боях, и героические подвиги потом уже не являлись редкостью. Но это было еще в начале сентября, когда всюду и всем было тяжело— на всем советско-германском фронте! — и в особенности, как вы знаете, у нас, в Карелии. Седьмая отдельная армия, рассеченная противником на две части, отступала на север — к Медвежьегорску, и на юг — к Свири. Никогда мне не забыть этих дней, не вычеркнуть из памяти многокилометровых маршей, изматывающих лесных боев, холода и голода.
В те дни командир взвода главстаршина Кирилл Дорош собрал самых отчаянных и храбрых матросов, которых знал по Кронштадту или с которыми подружился на фронте, и со своим обновленным, пополненным подразделением прикрывал отход морбригады на Свирь.
Дорошевцы называли себя «бессмертными» — они выходили из любой, самой тяжелой переделки. Прикрывая бригаду, «бессмертные» попутно собирали в лесах раненых и отставших, хоронили погибших, выручали из окружения попавших в беду, подбирали брошенное оружие, и к моменту прихода бригады на Свирь взвод Дороша, выросший до роты, стал едва ли не самым боеспособным среди других подразделений бригады. У него чуть ли не все коммунисты и комсомольцы!
Кирилл Дорош был одним из первых, кто после отхода от Олонца, миновав Гумбарицы, сказал своим «бессмертным»:
- Стоп, ребята! Дальше уходить некуда! Дальше все дороги ведут в Ленинград! Давайте поклянемся: «Умрем здесь, но больше не отступим ни на шаг!.. »
Глубоко зарывшись в берег Ладожского озера, Дорош сделал оборону роты неприступной крепостью. Только ли крепостью, за стенами которой можно было бы отсидеться? Нет. Крепость Дорошу была нужна для того, чтобы самому бить и изматывать врага. Его бойцы вскоре уже стали совершать дерзкие вылазки: они налетали на фашистские штабы, резали коммуникации, брали пленных. Это теперь были опытные воины. От их благодушия первых дней войны не осталось и следа.
Особенно же рота Дороша отличилась в недавних боях. Командующий армией генерал Мерецков за храбрость, за боевую инициативу, за умелые действия присвоил главстаршине Кириллу Дорошу сразу звание старшего лейтенанта. Случай редкостный, если не единственный в нашей армии...
Вскоре подошли дровни, и мы с начальником штаба второго батальона Стибелем и возницей, машинистом торпедного катера Иваном Садковым, вооружившись автоматами, прихватив и по запасному диску, тронулись в дорогу — на «пятачок» к Кириллу Дорошу.
Сперва мы ехали Новоладожским каналом, потом — Загубской губой. В туманной мгле впереди простирались необозримые ледяные просторы Ладоги. Слева еле-еле проглядывались дома в Загубье и маяк с давно погасшим огнем на оконечности мыса Избушечный. Повернув вправо, мы поехали устьем Свири. Устье широкое, не видно в тумане противоположного берега.
Вокруг ни живой души! Пустыня!— сказал я.
Нет, это не совсем так, — стал пояснять Стибель. — Сейчас за нами наблюдают сотни глаз. Правый берег в районе обороны нашего батальона тоже надежно охраняется. Там стоят две роты, прикрытие «пятачка» Дороша на случай обхода немцев. А вообще — этот укрепленный участок единственный на том берегу. От него и дальше к Онежскому озеру - на двести километров! — находится враг.
- Чья рота стоит в устье Свири?
- Лейтенанта Ратнера. Сам он в последнем бою тяжело ранен.
- Неужели немцы доходили и до устья?
Нет, не доходили. Ратнер был ранен далеко от линии своей обороны. Оставив один взвод в устье, он с двумя другими пошел помогать Дорошу разгромить немецкий батальон, стоящий неподалеку от «пятачка». Они ведь кореши, всегда помогают друг другу.
- Когда это случилось?
- Сравнительно недавно. А точнее — двадцать пятого октября.
О Ратнере, этом храбром командире, я много был наслышан еще летом. Тогда он командовал взводом, держал оборону устья Тулоксы, по соседству со взводом Дороша. Взводам Дороша и Ратнера больше всего тогда доставалось от немцев. Они же обороняли мост через Тулоксу, на который немцы ежедневно совершали налеты авиацией. Делал это противник безнаказанно, десятками самолетов, хотя, правда, разрушить мост ему так и не удалось.
Да, я вспоминаю Ратнера — в синем кителе, щупленький, с усиками. Мне приходилось бывать в его взводе, как-то даже в перерыве между боями недолго беседовать с ним...
Лошадь въехала на правый берег и пошла через заросли хрустящего камыша. Дальнейший наш путь пролегал через бесчисленные болота. Только ледок похрустывал под полозьями наших дровней. Порой лед трескался резко, как натянутая струна, порой глухо, как глубинная бомба.
Вскоре впереди по берегу небольшой речки Лисьей замаячили какие-то избенки. Когда мы подъехали ближе, то этих избенок оказалось больше десятка, и среди них — двухэтажный барак, обшитый тесом.
Это был рыбацкий поселок того же названия, что и речка. Избенки закоптелые, ветхие. В одних — оторваны двери, в других — нет окон. У каждой валяются у порога сети и колья.
Поселок является чем-то вроде передаточного или промежуточного пункта между КП батальона и ротой Дороша.
Мы входим в барак. Комната справа полна солдат. Накурено так, что лиц не различить, как в парной.
Нам, пришедшим с мороза, уступают скамейку у топящейся печки, дают по стакану кипятка, рассказывают, что в доме, где мы находимся, останавливался Киров, когда приезжал в эти места на охоту. А избенки, раскинутые по берегу речки, — рыбачьи бани. В них рыбаки коптили рыбу, сушили сети. Сергей Миронович, рассказывают солдаты, любил эти места. Осенью здесь уйма дичи, да и рыбалка на Лисьей хорошая.
Отогревшись и наслушавшись всяких рассказов, мы вскоре снова пускаемся в дорогу. Мороз крепчает. Я стыну в своем полушубке, глубже зарываюсь в сено.
Пересекаем Лисью. По берегу всюду виднеются стога сена, штабеля дров, разбитые барки. Сама речка за поселком перегорожена кольями с натянутыми сетями. Но сети уже впаяны в лед. Внезапно нагрянули морозы.
Наша лошаденка храпит от усталости. Снова мы едем болотами. Как наш возница Иван Садков ориентируется в этих местах — уму непостижимо.
Уже в сумерках мы въезжаем на берег Ладожского озера. Ветер рвет и мечет на Ладоге. Далеко в озеро вдается ледяной припай. А за ним, даже сквозь вой ветра, слышно, как бесятся вспененные волны.
Вот впереди показываются какие-то холмы. Я догадываюсь: это занесенные снегом блиндажи! Правее и в сторонке виднеется вышка вроде парашютной.
- Вот и долгожданный «пятачок» Дороша! — говорит Стибель.
- Да, приехали, — с радостью подтверждает Иван Садков.
Я оглядываюсь вокруг. Как будто бы ничего здесь примечательного и особенного.
Дорош неожиданно появляется из-за холмика. Несмотря на ветер и мороз, он в ватнике, в сапогах. За пояс натыканы гранаты, на груди висит автомат. С виду он больше похож на командира партизанского отряда, а не роты морских пехотинцев.
- Зачем же я вам, чертям, в первую очередь посылал полушубки, раз вы тут все ходите в ватниках? — вылезая из дровней, недовольно бурчит Стибель, увидев в сторонке еще двух автоматчиков в ватниках.
Слышу рокочущий голос Дороша с хрипотцой:
- А в ватнике сподручней воевать, товарищ старший лейтенант. Легче бегать за немцем!.. В полушубке—запутаешься! Ну его к чертям собачьим!
- А почему без валенок? — здороваясь, спрашивает Стибель.
По той же причине, товарищ старший лейтенант. И без рукавиц! Фашиста сподручней душить голыми руками.
- Ну-ну, посмотрим, что вы запоете, когда ударят сильные морозы!
- Да и сейчас не слабые, товарищ старший лейтенант. Считай, целых тридцать! Да и на ветерок накиньте градусов пять!
- Ну, я вижу, у тебя на все готовый ответ!..
- На том и стоим, товарищ старший лейтенант! На то я есть Кирилл Дорош, а не какое-нибудь там дерьмо! Спросите товарища корреспондента, он знает меня с Тулоксы! — И Дорош тискает мою бедную замерзшую руку в своих клещах.
- Затвердил себе: старший лейтенант, старший лейтенант! — смеется Стибель. —Не генерал армии!.. — И оборачивается ко мне: — Живет как на хуторе, без начальства, вот и дерзить начал!..
- Красиво звучит, Петр Александрович. Привыкаю к своему новому званию! Не старшина, хоть и глав, а старший лейтенант! Это что-нибудь да значит!
Непосредственность и прямота Дороша покоряют меня с первой же минуты.
Гостеприимный хозяин, он водит нас по своему большому хозяйству, знакомит со всем, вплоть до камбуза и конюшни. Да, оборона па «пятачке» круговая и затейливая. Подступиться сюда не так легко!
Когда мы стали пересекать бровку, немцы открыли артиллерийский огонь. Снаряды ложились где-то совсем близко. Мы зашли в командирский блиндаж.
- Узнай, куда ложатся снаряды, — послал Дорош своего связного Орлова.
Тот вскоре вернулся, доложил:
- Бьют по вышке, товарищ старший лейтенант!
- Когда разобьют, пусть сообщат!
Орлов пулей вылетел из блиндажа.
Дорош рассказывает, что построил вышку для извода немецких снарядов. Немцы думают, что это наблюдательный пункт, и каждый вечер с немецкой аккуратностью разрушают вышку, выпуская от восьмидесяти до ста пятидесяти снарядов. А вышка за ночь заново отстраивается. Стоит она несколько в стороне от обороны роты.
- Итого выйдет, что за месяц они истратят до трех тысяч снарядов. Это как раз то, что нам надо! — загремел он раскатистым хохотом.
Нас приглашают попариться после долгой дороги.
- О, у вас и баня есть! —не без восхищения говорю я.
- У нас на «пятачке» все есть. Как в Греции! — отвечает Дорош. — Мы тут обосновались надолго, надо жить по-человечески!
Баня жарко натоплена. Вместе с нами лезет в парную и Дорош, предварительно запасшись веничком. По веничку вручают и нам. Попариться в такой баньке после дороги действительно одно наслаждение.
А там — нас ведут на камбуз. На стол подают жареную рыбу, уху, жареную свинину и целый котелок соленых огурцов. Конечно, каждому подается и соответствующая такой еде порция водки.
А за стенами камбуза все ухают, ухают разрывы снарядов.
К концу ужина заходит Орлов, докладывает:
- Вышку, черти, все же разбили, товарищ старший лейтенант. Снарядов выпущено восемьдесят девять.
- О цэ дило! — смеется Дорош. — За ночь пускай восстановят вышку. Мы их, дьяволов, заставим тратить свои снаряды!
— А теперь — отдыхать, — говорит Дорош, когда мы возвращаемся в его командирский блиндаж.
За перегородкой постланы постели — мне и Стибелю. Я с наслаждением вытягиваюсь под одеялом.
Дорош и Стибель уходят во второй взвод. Я пытаюсь заснуть, но не могу.
Какое-то странное чувство приподнятости и взволнованности не покидает меня. Точно я нахожусь где-то далеко-далеко, чуть ли не на другой планете. Не потому ли, что здесь никто из пишущей братии до меня не бывал, никто не видел этот мифический «пятачок», в существование которого не верят многие, засомневались даже в Государственном Комитете Обороны — из Москвы прислали комиссию во главе с генералом.
«Не чувство ли это первооткрывателя? — думаю я. — Так волнуются, наверное, когда открывают новую землю, новую планету, новый элемент таблицы Менделеева... »
Я долго ворочаюсь с боку на бок. Строю себе планы будущих очерков, думаю, что хорошо бы дать возможность выступить в армейской газете и самим дорошев- цам, пропагандировать их мужество, находчивость, храбрость (что я потом попытался сделать в последних номерах «Во славу Родины» за ноябрь 1941 года).
Возвращаются Дорош и Стибель. Дорош удивлен:
- Вы еще не спите? Надо спать.
- Нет, мне не уснуть, —говорю я. — Скажите, какое у вас было задание командующего, когда вы обосновались здесь, на «пятачке»? Какое вы первое задание выполнили уже как командир роты после присвоения вам звания?
Дорош закуривает и садится рядом на топчан.
- Задание было самое простое, — отвечает он. — Не дать гаду немцу покоя на нашей землею Ну вот первый бой...
- Вы с солдатами поговорите. Они лучше меня расскажут, — почти грубо отвечает Дорош.
- С ними я буду беседовать завтра. Мне интересно от вас услышать.
- Получится, что я буду хвалить себя. Нет, не буду, — твердо отвечает Дорош.
Вот, оказывается, каким крутым он может быть! Нет, я не обижаюсь на него. Его непреклонность даже нравится мне. Необычный он человек!
В разговор вмешивается Стибель:
- Хотите, я расскажу вместо него? Мне, как начальнику штаба батальона, не хуже его все известно.
Дорош берется за шапку:
- Ну, тогда я уйду. Не люблю про себя слушать.
- Ну и уходи! — говорит Стибель и садится рядом со мной.
Дорош уходит.
Стибель говорит:
- Значит, про первый бой, после обоснования на «пятачке»... Дорош с восемью бойцами пробрался в тыл к немцам и устроил там засаду на дороге. Дождался, когда появится колонна. Немцы в одни из своих батальонов перебрасывали пополнение и боеприпасы. Сопровождал их танк. Дорош напал на колонну, уничтожил всех солдат и офицеров, подорвал гранатами танк, поджег три грузовика с боеприпасами. Это была очень удачная вылазка. Немцы надолго оставили дорогу в покое. Но они решили проучить Дороша, стереть с лица земли «пятачок». На его роту они бросили батальон пехоты, две батареи артиллерии и батарею минометов. Дороша спасла выдержка! Другой бы давно ввязался в бой. А Дорош строжайше запретил открывать огонь без его приказа. Он выдержал часовую артподготовку, дал врагу приблизиться на двадцать метров, и когда тому показалось, что на «пятачке» не осталось никого в живых, открыл огонь из всех видов оружия. Ом отбил и первую, и вторую, и третью атаки. Бой продолжался двенадцать часов. Закончился он почти полным разгромом немецкого батальона. Был убит и командир батальона, капитан. У него были взяты весьма ценные документы. Сам Дорош в этом бою в своем секторе набил пятнадцать немцев. Наши потери были сравнительно небольшие, это видно хотя бы по тому, что через два дня Дорош нанес ответный визит немцам, разгромил штаб их батальона. Принес много ценных документов и трофейного оружия.
Вскоре Дорош возвращается. Вид у него какой-то виноватый. Не глядя на нас со Стибелем, говорит:
- Ладно, и я послушаю. А то наш начальник штаба такого насочиняет по доброте душевной, что потом краснеть придется.
Но терпения слушать Стибеля у него хватает ненадолго. Он сперва делает отдельные замечания по ходу его рассказа, а потом и сам включается в разговор.
Стибель удовлетворенно подмигивает мне и отходит в сторону.
Я еле успеваю записывать рассказ Дороша.
Он сидит за столом — с колкими, жесткими глазами, с длинными, цепкими руками, с затаенной силой в широких плечах, — этот весельчак, песнелюб, человек с железной волей и открытой, как у ребенка, душой. Мне он хорошо представляется в бою: такой в атаку поднимется первым, такой одним ударом приклада оглушит врага, такой сто ран примет, но не отступит.
Особенно же в Дороше привлекает меня его любовь к военному делу. Он нашел себя на войне и отдается своим командирским обязанностям всей душой, строя на клочках бумаги такие дерзкие планы ближайших операций роты «бессмертных», что не раз, по признанию Стибеля, приводил и его, и комбата Шумейко в замешательство. Дорош не мог сидеть сложа руки, ждать, когда его начнет тормошить противник. Он звонил в батальон, умолял Шумейко: «Дайте задание, душа горит, неужели за блокаду Ленинграда я так должен мстить врагу? »
О фашистах он не мог спокойно говорить. Руки у него в это время начинали шарить по столу, точно в поисках оружия. Это были сильные рабочие руки. Кирилл был пастухом, работал пильщиком теса, возчиком, грузчиком и лишь потом попал в Кронштадт, в школу оружия, оттуда — на эсминец, а потом уже на войну.
Ночью на Ладожском озере поднялась пурга. Она не утихала и весь следующий день, даже набирала силу. На «пятачке» всюду были удвоены дозоры. Усилено было наблюдение за озером.
С утра я переключился на беседу с костяком роты — моряками, храбрыми, не раз раненными в бою, готовыми по приказу своего командира идти в огонь и воду. Любили они Дороша крепко. И он их любил, гордился ими. Всех их роднила беззаветная любовь к Ленинграду и к Балтике.
Даже на этом пустынном берегу они всеми силами старались помочь Ленинграду. Они далеко просматривали Ладогу, не давали финским лыжникам проскочить на Дорогу жизни. До Ленинграда от «пятачка» и близко и далеко. А вообще-то — далеко! Только вот сейчас, в войну, Ленинград стал так близок. Кажется, до него можно рукой достать через озеро.
Вот они сидят передо мною, герои последних боев — Баканов, Клейманов, Сучков, Марченко, Шелест, Шехурдин, Ашухин, Бабик, Черкасов, Ткач, Орлов, Балахонов, Пошехонов и другие. Многие перевязаны бинтами. У Дороша не принято покидать роту с легкими ранениями. На то они и «бессмертные»!
Рота делала смелые вылазки по вражеским гарнизонам, часто вела бои у границ «пятачка», и мне трудно по рассказам участников встречи уяснить себе, кто, когда и в каком бою особенно отличился. Все эти бои у меня сливаются в один большой бой! К тому же, как правило, все рассказывают не о себе, а о товарищах.
- Учтите, товарищ корреспондент, головное охранение было уничтожено Шелестом. Он у нас лучший пулеметчик...
Когда в разгар боя убили политрука Власова, его заменил Ушканов. Он и повел роту в контратаку...
- Балахонов один уничтожил гранатой расчет и захватил немецкий пулемет...
Я внимательно слушаю, записываю наиболее интересные случаи и факты, задаю вопросы, пока в рассказах все чаще и чаще не начинают мелькать фамилии Дороша и Ратнера.
О Дороше я уже достаточно знаю, и эти рассказы ничего нового не добавляют о нем. А о Ратнере — интересно послушать!
«Что это за человек, что о нем все так хорошо говорят, из-за которого снова идут в контратаку, чтобы его вынести с поля боя? » — думаю я, отложив карандаш.
История его спасения мне кажется невероятной. Казалось бы, и сил у наших было меньше, чем у немцев, и приказ был получен об отходе к себе в оборону, а вот Дорош с такой яростью поднял бойцов в контратаку и ударил по немцам, что те далеко откатились назад.
Мне рассказывают подробности этой контратаки. Санинструктор Бабик, он же комсорг роты, говорит о вынесенных им с поля боя раненых. Другие — о потерях немцев, о трофеях.
- А кто вынес Ратнера? Вы? — спрашиваю я Бабика.
- Выносили его в два приема: сперва — Ткач, потом — я с бойцами.
Рассказ Ткача предельно скуп. Вынес Ратнера со второй попытки. Немцы головы не давали поднять. Взвалил Ратнера себе на спину и так, ползком, пронес его больше ста метров. Но тут попал под сильный артиллерийский и минометный огонь...
В это время в землянку входит сам Дорош. Слышит последние слова Ткача, говорит:
- Да, трудное положение было у Ткача. Огонь сильный, не вырваться. Да и автоматчики немецкие обошли его, поливают огнем из-за бровки. Вижу я такое дело и отменяю приказ об отходе. Даю новый: «Контратаковать гадов, спасти Ратнера и Ткача!.. » Ну, а остальное довершили Бабик с Буяновым. Буянов — наш второй санинструктор.
- Это был трудный случай, — говорит Бабик. — Не по-немецки же мне было тащить лейтенанта? Я обязан Ратнеру жизнью!..
Тут я его останавливаю:
- Что значит «по-немецки»?..
- Вот, скажем, товарищ корреспондент, падает у немцев солдат, раненый или убитый — им все равно! К нему подбегают двое с крюками, цепляют за шиворот и бегом волокут к себе. Есть у них и «арканники». Эти закидывают на ноги раненого аркан и, как «крючники», тоже несутся по полю боя. Раненые бьются головой о землю, о камни. От их крика мурашки бегут по спине!..
- Ну, на то они и фашисты, — говорит Дорош. — В звериной армии и законы зверские. У нас другой закон: умри сам, но друга вытащи! И по-человечески!
- Ну, а почему «обязан Ратнеру жизнью»?.. — спрашиваю я Бабика.
- А был у меня такой случай, товарищ корреспондент, — отвечает он. — В бою пятого октября я с группой бойцов был прижат к озеру. Нас было десять человек, немцев — больше сотни. Мы дрались до последнего патрона и гранаты. Девять наших краснофлотцев было убито, в живых остался только я один. Ну, думаю, пришел конец, брошусь в озеро, — а куда плыть-то?.. И тут я услышал громкое «ура! »... Это на выручку пришел лейтенант Ратнер с одним из своих взводов...
- Да, тогда наш Бабик чудом остался жив! —говорит Дорош. — Вообще он у нас везучий. Не раз попадал в тяжелый переплет. Четырежды сам ранен. Хорошо понимает, как важно вовремя прийти товарищу на помощь, вынести с поля боя. Ратнера он вынес классно!..
Не я же один, товарищ старший лейтенант! — Бабик обращается ко мне. — Вместе со мной были Буянов, Козлов, Герасимов, Петров и Андреев. Подползли к Ратнеру, тут же под огнем я перевязал его, уложили на носилки и ползком, ползком вынесли из-под огня. Потом мы на своих плечах с Буяновым донесли Ратнера до нашей обороны, там нас уже ждали лошади... Всего в этот день мы вдвоем вынесли двадцать два человека раненых, вынесли и все оружие. Ни одной винтовки, ни одного патрона не оставили фашистам.
Дорош снова включается в разговор, рассказывает:
Как-то летом, на Тулоксе, я наблюдал такую картину: по дорожке взад-вперед бегают муравьи, заняты чем-то серьезным. Я за ними всегда люблю наблюдать! Умные твари!.. Кто-то неосторожно прошел по дорожке, наступил на бедняг, смотрю — штук пять муравьев лежат покалеченные. Заволновались мои муравьи, о случившемся сразу же по цепи передали в свой «штаб». Гляжу — спешат «санитары». По двое, по трое они хватаются за раненых и волокут к себе. Тут я крикнул своим, говорю: «Смотрите, морячки! Вот она, взаимная выручка в бою... »
В землянку входит боец, молча протягивает Дорошу вражескую листовку, взволнованно говорит:
- Только что пролетел немец. Сбросил больше ста штук.
- Собрать и сжечь! — приказывает Дорош. — А эта пусть останется у меня. — Он внимательно смотрит на фотографию на листовке. Дегенеративная, гориллооб- разная рожа. Подпись: «Он перешел на нашу сторону». Пускает листовку по кругу. — С такой рожей только и идти к фашистам, не правда ли, ребята?.. Нашли, дураки, чем хвалиться!
Вокруг все хохочут. Смеется и Дорош.
Часам к восьми вечера пурга так разгулялась на Ладоге, что с трудом можно было устоять на ногах. Совсем уж собравшись к отъезду, я сказал Дорошу:
- Давайте отложим поездку до утра. Может быть, и пурга тогда утихнет.
- Нет, она теперь пробушует несколько дней. Если вам спешно, я сам довезу, — вызвался он.
- Ну, зачем вам самому ехать в такую даль! И с Иваном Садковым прекрасно доедем.
Да, пурга сильная, баллов восемь-девять! — протянул Дорош. — Невесело, скажу я вам, в такую пору на море. — И вдруг с азартом: — А то поедемте?.. И мне как раз надо к комбату, согласовать одно дельце. Со Стибелем мы все уже обговорили. — И он хитро подмигнул мне. — Не отсиживаться же нам всю зиму на своем «пятачке»?
Азарт его передался мне, и я сказал:
- Едемте! В пургу так в пургу!
Это же одно удовольствие ехать на дровнях в такую непогоду! Не бойтесь засад или другой чертовщины на дороге: на тридцать километров окрест я хозяин!
Слово «хозяин» Дорош произнес так, что подумать о какой-либо опасности в пути было невозможно, хотя, по его же рассказам, немцы и финские лыжники часто кружат вокруг обороны роты, подходят к рыбачьим баням.
Он сел звонить комбату Шумейко, предупредить его о нашем выезде. А мы с Орловым вышли на улицу. Сквозь снежные вихри в двух шагах ничего не было видно. Исчезла и знаменитая вышка Дороша, отстроенная за ночь.
Вскоре Дорош выбежал из блиндажа и пошел в конюшню за лошадью. Конечно, запрячь лошадь мог и возница, и связной. Но Дорошу хотелось все делать самому, показать свое искусство и в этом деле. Ведь он когда-то был возчиком.
За Дорошем в конюшню пошли и мы со Стибелем, нас догнали Орлов и Садков. Дорош быстро и ловко запряг лошадь. Но у лошади был такой несчастный вид, что я снова сказал:
- А может быть, все же поехать утром?
Но все мне ответили молчанием, Поздно было передумывать!
Тогда я отвел Стибеля в сторону, спросил шепотом:
- А ничего, Петр Александрович, что рота в такую пургу остается без командира?.. Всякое ведь может случиться...
Дорош, к моему удивлению, услышал мой вопрос, опередил Стибеля с ответом:
- Ну, знаете, товарищ корреспондент, плохого мнения вы обо мне и о моих товарищах (не сказал: «о моих бойцах»), если так подумали. Если что случится, меня могут заменить человек десять. Видели бы вы, что они творят в бою! Да и командовать умеют не хуже меня!..
Конечно, мне не нужно было задавать Стибелю этот вопрос. Обидел Дороша!
А Дороша уже было не остановить.
- А что, если меня убьют в бою?.. Пусть ночь просидят без командира! На то они и «бессмертные», — сказал он с удовольствием, и мы стали рассаживаться на дровнях. За возницу сел сам Дорош, рядом с ним — Садков, спиной к ним, охраняя тыл, —Орлов, а по бокам— я и Стибель. Я—лицом к Ладоге. У каждого на коленях лежал автомат, рядом гранаты.
Мы распрощались со всеми, кто вышел нас провожать, и наша лошадка поначалу довольно-таки шустро взяла с места. По-прежнему ревела пурга, поднимая снежные вихри. Ехали мы берегом озера, призрачной дорогой, которая то и дело исчезала под толстым слоем снега. Дорош останавливал залепленную снегом лошадь, спрыгивал с дровней и начинал искать дорогу. Пригнувшись, он водил кнутовищем вокруг себя, на помощь ему приходил я с карманным фонарем, и, найдя след от полозьев, мы ехали дальше, пока Дорош круто не свернул влево, в кустарник, а потом в камыши. Тут мы сперва переваливали с бровки на бровку, потом ехали болотами.
Путешествие наше не обходилось без шуток Дороша. Вдруг он скажет:
- Ребята!.. Внимание!.. Справа — видите? — перерезают нам дорогу белые халаты! Немцы!..
Мы все мгновенно оборачиваемся, начинаем вглядываться в снежный вихрь, и нам на самом деле видятся «белые халаты». Вслед за Дорошем и мы открываем огонь из автоматов.
И тут Дорош как захохочет!..
Обманул нас, разбойник!
Часа через два вдали показались два освещенных окна, силуэты каких-то построек. Я догадался: поселок Лисья.
- Не передохнуть ли нам, товарищи? — спросил Дорош.
- Едем дальше! Потом трудно будет выйти из теплой избы, — сказал Стибель.
Мы стороной проехали рыбацкий поселок и снова попали на болота, на тонкий ледок, звенящий от дробного перестука копыт.
Еще далеко до Загубской губы Дорош вдруг остановил лошадь, передал вожжи Садкову, сказал нам:
- Дальше поезжайте одни. А я пойду прямичком. Проверю, как меня охраняет передний край. Не спят ли в такую пору в боевом охранении?..
- Не время выбрали, товарищ старший лейтенант, — с тревогой сказал Орлов.
- Время что надо. В такую пору только и ходят за «языком», засылают к нам лазутчиков.
- Вот про это я и говорю, — сказал и осекся Орлов.
- Ты смотри у меня!.. Ты что думаешь, я могу стать «языком»?
- Да разве я это хотел сказать, товарищ старший лейтенант?
- Думать надо!.. Доедете до места — пусть ужин приготовят! Приду — всех разбужу!
До ближайшей роты, если идти прямиком по болоту, километров пять, оттуда До КП батальона — еще километров семь. Надвинув треух на глаза, взяв у Орлова еще один диск про запас, сунув в карманы по «лимонке», Дорош ушел в ночь, в пургу, все заметающую в этой пустыне, где — хоть глаз выколи — ничего не было видно.
Когда я теперь пытаюсь вспомнить Кирилла Дороша, он мне всегда представляется освещенным лучом моего карманного фонарика, сутулящимся в своем ватнике, с автоматом за плечом, идущим навстречу восьмибалльному ветру.
Уже поздно ночью мы въехали в Загубскую губу. На открытой местности пурга ревет особенно сильно. Губа — широкая, в несколько километров, не видно соседнего берега, нигде ни огонька. В какую сторону ехать — неизвестно, лошадь давно сошла с дороги, занесенной снегом, и мечется то влево, то вправо.
Выручает нас Иван Садков. По примеру Дороша, он тоже то и дело спрыгивает с дровней и ищет кнутовищем на льду следы от полозьев. Ведь за день в обе стороны через Свирь проходят десятки саней.
Вскоре дорога найдена, и паша лошадка прямичком несет нас в Новоладожский канал, а там и до Нижней Свирицы недалеко.
Уже в четвертом часу утра, продрогшие, голодные, мы вваливаемся на КП второго батальона. Шумейко и комиссар Николаев бодрствовали, ждали нас. Шумейко очень был недоволен выходкой Дороша. Пока нам готовили завтрак, он нервно шагал по комнате, ломая себе пальцы, все время говорил:
Ну зачем вы его одного пустили в такую ночь? Ведь замерзнет. Может угодить в лапы немецких разведчиков.
- Он когда-нибудь попадется, — сказал Николаев. — Дурацкая у него привычка — в непогоду идти ночью к соседям, проверять надежность боевого охранения.
Стибель пояснил мне:
- Когда боевое охранение открывает огонь на шум, который Дорош поднимает где-то близко от него, он кричит: «Кирилл Дорош идет! » Огонь прекращается, и он идет через проход на переднем крае. То-то бывает там смеху и шуток!
- Ему все шуточки да хаханьки! —гневно проговорил Шумейко.
- А в этих болотах без этих самых шуточек можно умереть с тоски, — сказал Стибель.
Дорош появился около пяти утра. Все мы, конечно, очень обрадовались его благополучному возвращению. Сразу как-то стало весело за завтраком. Дорошу принесли гармонь. Он рванул мехи и запел свои любимые украинские песни.
Знал он их действительно пропасть!..<