Госпитальная команда.
Лыжный лагерь опустел. Все, кто мог держать винтовку и двигаться на лыжах, ушли еще ночью, ушли под Муурилу.
Землянка едва освещена чадящей лампой. В занесенном снегом оконце чуть брезжит рассвет.
Парторг лыжников старший лейтенант Боковня лежит па своей койке. Он провел бессонную ночь, но ему не до сна. Всю ночь после ухода отряда он думал: «Все ушли. А я остался... Комбриг не пустил. И из-за чего? Из-за какой-то отмороженной в разведке руки. Вот лежи тут один, когда там весь отряд — друзья и товарищи. Нехорошо получается! Ведь я же здоров. Ну, совсем здоров: разве отмороженная рука—болезнь?»
Старший лейтенант нервно вскакивает с койки, сует ноги в валенки, надевает шапку, пояс с пистолетом и выбегает из землянки, задев головою низкую притолоку двери.
Несмотря на ранний час, землянка комбрига уже полна народом, как, впрочем, и в любой другой час дня и ночи. Комбриг болен. Двенадцать старых ранений, полученных за долгую его боевую жизнь и совсем свежее тринадцатое — от угодившего накануне в колено шрапнельного осколка под Лаутерантой — свалили этого кипучего, не знающего устали человека. Он лежит на походной койке исхудавший, но гладко выбритый. Крупное, энергичное лицо, умный взгляд, который может быть и веселым, и ласковым, и Даже гневным, когда комбриг разносит за непорядки. Но, как бы ни смотрел комбриг, он всегда остается любимцем бойцов. Он и командир и отец.
Комбриг Денисевич — имя, которое знает и любит вся Балтика.
Сейчас комбриг серьезен и озабочен. Его любимые сыны — балтийцы — ушли в бой. Поминутно звонит полевой телефон, принося свежие вести о ходе операции. Мечется по землянке лейтенант Почтарев, именуемый всеми дружески «адъютант», выполняя срочные приказания комбрига. На большом столе, занимающем значительную часть землянки, подле самой койки комбрига, среди стаканов крепкого «флотского» чая, пустых тарелок и консервных банок от только что законченного завтрака, развернута карта-трехверстка.
Командиры стоят у койки, слушая тихий голос комбрига, звучащий сейчас немного грустно.
— Приказ сам по себе — дело несложное. Я никогда не боюсь ответственности, если убежден в целесообразности и необходимости своих действий. Есть другое — внутреннее чувство, которое испытываешь, посылая людей в бой, людей, которых любишь, с которыми вместе живешь и борешься, которые верят тебе и выполняют любой приказ. И много поразмыслишь иной раз, прежде чем отдашь приказ.
Заметив вошедшего Боковню, комбриг умолк и, приподнявшись на локте, приветливо протянул ему через стол руку и улыбнулся.
— Ничего, ничего... Давайте левую. Причина уважительная, — и уже серьезно спросил:
— Что у вас?
— Нехорошо получается, товарищ комбриг, — волнуясь, сказал Боковня.
— А, по-моему, неплохо, — прервал комбриг: — Сейчас только звонили: мои орлы дерутся — дай боже.
— Я не про то, товарищ комбриг. Наши все под Муурилой, я один остался... хочу к своим. А то как-то глупо получается.
— Ведь вы же не по своей воле. Вы больны, возразил комбриг, — вот и я тоже валяюсь вместо того, чтобы быть со своими.
— Вы, товарищ комбриг, — другое дело. У меня же пустяк, рука поморожена, — настаивал на своем Боковня.
— Как же вы будете драться без руки? —мягко убеждал комбриг.
Но Боковня не сдавался:
— Если я не могу стрелять, то могу руководить.
— Да кем руководить-то? Да еще без руки!..
— А такими, как я. Нас тут в лагере целая «инвалидная» компания подобралась — двадцать четыре бойца: кто поморожен, кого с фронта отослали по болезни. С ними и пойду. Все, как один, товарищ комбриг, просятся... Разрешите выступить?
Комбриг задумался. Конечно, две дюжины людей в бою не шутка. Но какие люди? больные, слабые. Сам он только что говорил о том, как трудно иногда бывает командиру отправлять бойцов в бой.
Боковня напряженно ждал ответа. Наконец, комбриг решился:
— Добро! Ступайте! Вот вам задача — прикрывать наступление с левого фланга от Койвисто-Бьеркэ.
К вечеру Боковня со своей «инвалидной командой» уже двигался к месту назначения. По бодрому виду бойцов, легкости шага, стройности и дисциплинированности движений трудно было поверить, что каждый из этих людей признан врачами больным.
Бойцы шли и переговаривались.
— Обидно, конечно, что не в бой, но и на охране фланга можно пользу принести. А вдруг повезет и на фланге удастся потрепать белофиннов.
К полуночи Боковня привел своих людей на указанную позицию и нес обязанности прикрытия до рассвета. Ночь прошла спокойно. Вдали под Мудрилой глухо гремела артиллерийская канонада, строчили пулеметы, небо озарялось далекими вспышками взрывов, однако попыток обойти или ударить по флангу или в тыл наступающих противник не предпринимал.
На рассвете примчался связной лыжник от комбрига с новой задачей — прикрывать до последнего бойца начавшийся по плану командования отход моряков в исходное положение.
Перестроив группу лицом к берегу, Боковня находился теперь в восьмистах метрах от Муурильского мыса. Правее наши части по приказу комбрига уже начинали отход. Надо было помешать противнику зайти им с тыла или обстрелять. Закрепившись на месте, Боковня в предутренней мгле открыл интенсивный огонь по берегу. Он располагал достаточными для этого огневыми средствами — четырьмя ручными пулеметами, с восемнадцатью дисками на каждый.
Рассеяв ночной туман, над заливом взошло солнце. Наверху расстилалось в морозном безветрии холодное, чистое, синее небо.
Демонстративная Муурильская операция лыжников- балтийцев, отвлекавшая внимание финского командования от главного удара по линии Маннергейма, закончилась. Доблестно выполнив задачу, приковав к месту отборные финские части, пока пехотные дивизии проламывали стену ДОТ, балтийцы-лыжники, подобрав всех раненых, возвращались на базу в деревню Руси под надежной защитой своих двадцати четырех товарищей.
К двум часам дня последние группы балтийцев покинули район боя. Боковня также поднял своих «инвалидов», считая свою задачу оконченной. Но вражеская артиллерия с острова Койвисто-Бьеркэ, засекшая,
видимо, группу Боковни, открыла по ней бешеный огонь. Один за другим грохнулись три снаряда на лед; два упали прямо у торосов, в самом центре расположения группы Боковни и не разорвались. Третий разорвался метрах в пятидесяти, вздымая к небу снежно-ледяной столб. Осколками льда, кучами снега с головою засыпало бойцов Боковни.
Видя себя обнаруженным, Боковня приказал отойти метров на сто в глубь залива к следующему высокому торосу, рассыпав бойцов редкой цепью. Но это не помогло. Белофинны точно накрыли отряд. Три шестидюймовых снаряда рванули, сотрясая ледяное поле, совсем недалеко слева, два — еще ближе. Град снарядов усиливался, и было просто непонятно, что этот стальной смерч не причиняет никаких потерь маленькому отряду.
— Вперед! Вперед!.. — торопил Боковня.
Уже миновали первый попутный торос. Второй... Укрылись за ним на минуту-другую и снова мчались дальше и дальше от берега. А невидимый враг с дистанции в семь-восемь километров преследовал их по пятам. Среди разрывов и грохота, в вихрях разлетающихся ледяных осколков, пробежали без остановки два километра. Стоило на миг замешкаться или остановиться— снарядный дождь усиливался. Казалось, что враг наблюдает и видит каждое движение группы. Да так оно и было на самом деле. Корректировка стрельбы велась с близкого берега, откуда отряд Боковни был виден как на ладони.
А больные и уставшие лыжники-балтийцы продолжали отход. Был момент, когда, остановившись для короткой передышки, они забежали потом за выступ тороса, и тотчас же над местом их недавнего привала разразился снарядный ураган. На эту точку обрушилось около полутораста снарядов. Толстый ледяной покров разлетелся, снаряды били в воду, подымая огромные фонтаны. Прижавшись за торосом, бойцы Боковни наблюдали грозное и красивое зрелище.
Надоела ли врагу бесцельная трата снарядов или иссякли боеприпасы, но артиллерийское бешенство внезапно прекратилось. И снова спокойно двинулась «госпитальная команда», как будто ничего не случилось, бодрая, спаянная боевым единством и дисциплиной.
Избавившись от много раз грозившей гибели, люди уже шутили, смеялись. Прислушиваясь к их разговору, их командир думал: «Что за народ?! Его из полыньи вытащишь, а он смеется и назад просится. Взять хотя бы этого Цветкова, командира взвода, что в хвосте идет. На днях при разрыве снаряда его накрыло глыбами льда, насилу откопали. Контужен, кажется, человек, а когда вчера выходили на прикрытие, чуть в драку не полез, требовал, чтобы взяли. Или Шлипенков — его приятель! Тоже муурильский герой, гранатометчик. Разбил вражеский пулемет, пальцы отморозил. Трое суток в боях не спал. И тоже настоял, чтобы взяли на прикрытие. Да не только вчера и не только эти. Бывало в разведку идти — только скажешь: «кто со мной? » — и все руки поднимают. Просто непонятный народ. Или вот военком наш Богданов рассказывает: «Их по глазам узнаешь. Я, говорит, так всегда и делаю, когда храбрых людей нужно отобрать. Подойду, в глаза прямо взгляну и сразу вижу—этот не струсит. Так и отбирал».
Боковня незаметно нежно и любовно оглядел свой необычный отряд и отвернулся, нахмурясь, словно боясь обнаружить волновавшие его чувства.
К вечеру Боковня пришел в Руси. Пожимая ему после доклада здоровую левую руку, комбриг сказал:
— Добро! Отлично выполнили задачу. Особенно ценю, что потерь не имели. — И, рассмеявшись, добавил: — Боюсь только, как бы в следующий раз весь лазарет за собой не увели...