Если надо, то в ночь штормовую...
Н. И. Тарашкевич, старший лейтенант запаса
Эти противолодочные сети из стального троса, густо промазанные черной от графита смазкой, снятся мне до сих пор. Я был тогда командиром отделения строевых. Согласно боевому расписанию, мы, строевые, лебедкой вытаскивали сети из грузового трюма, раскатывали по палубе. А затем помогали минерам подвешивать к ним якоря на стропах одинаковой длины. Одинаковой для данного места: у Гогланда, где глубже, отрезки были длиннее; в Таллинской бухте — покороче; у Ручьев — и того менее.
Сетевой заградитель «Азимут» до войны был просто гидрографическим судном, и немалая часть вешек и буев по узким и извилистым фарватерам Финского залива была выставлена именно «Азимутом». Слип его не был приспособлен для постановки противолодочных сетей...
И еще мне часто снится бой под Вырицей. В том бою осколок фашистского термитного снаряда начисто отсек мне левую руку, чуть ниже локтя... Война для меня кончилась 27 января 1944 года, в тот день, когда в Ленинграде впервые устремились в небо яркие огни победного салюта.
Переход
По случаю войны наш «Азимут» не только сменил буи на сети, но и вооружился: на нем установили 45- миллиметровые орудия, крупнокалиберные пулеметы дшк и счетверенную установку из пулеметов «максим». В Таллине мы стояли в Купеческой гавани, обороняя ее от фашистских самолетов ивоздушного десанта противника, возможность которого не исключалась.
В ночь с 26 на 27 августа корабль получил полный комплект боезапаса, принял на борт 250 защитников Таллина и утром 27-го, с первым караваном, покинул столицу Советской Эстонии.
О переходе Таллин — Кронштадт написана не одна книга. То были очень трудные дни. Тяжелые испытания выпали па нашу долю. Много людей участвовало в тех событиях. И наверное, каждый воспринимал их как-то по-своему.
От Таллина до Кронштадта «Азимут» шел трое суток: в районе Лавенсари навстречу каравану выходили наши быстроходные тральщики, а мы дважды возвращались к Гогланду, чтобы отконвоировать торговые суда на восток. На караваны налетали фашистские самолеты, мы стреляли по этим самолетам. Торпедные катера противника пытались внезапной атакой уничтожить наши суда — мы стреляли по катерам.
В воде плавали наши люди — матросы и солдаты с погибших судов. «Азимут» подобрал с воды более двадцати человек.
Я вспоминаю эти дни, когда руки буквально прикипали к рукояткам пулемета, и пулемет, и «юнкерсы» в прицельной рамке... Спокойным было лишь 1 сентября: оно началось дождем. Дождем встретил нас и Кронштадт — по-военному суровый, готовый к бою.
Ошвартовались на Усть-Рогатке. К трапу сразу же подошли автофургоны с брезентовым верхом, и на них стали грузиться красноармейцы, которых мы доставили из Таллина, и люди, подобранные нами в море. Водители рассказывали нам последние новости с фронта. Многие матросы с «Азимута», в том числе и я со своим другом Комарьковым, тут же написали рапорты с просьбой об отправке на сухопутный фронт. Командир корабля ответов на эти рапорты не давал. Но мы с другом чуть-чуть схитрили: у сходни подкараулили комдива и тут же отдали ему наши бумаги.
— Первыми подали — первыми и пойдете! — одобрил комдив. — К тому же вы на одном пулемете по боевому расписанию... Вот пулеметчиками и пойдете: Тарашкевич — командиром отделения, Комарьков — вторым номером,
Нас определили в 7-ю отдельную бригаду морской пехоты, только начавшую формирование. Вскоре меня назначили старшиной роты в батальон капитана И. М.
Чапаева.
В окопах
500 метров линии фронта (от Пушкина до Красного Бора) на 150 человек, скажем прямо, это не линия фронта, а пунктир. Тем более, что приняли мы от наших предшественников из 168-й стрелковой дивизии пунктир же оборонительных сооружений: отдельные ячейки, воронки, куски траншей. А местность ровная— торфяное болото; копнешь на штык лопаты — вода выступает. Лишь кое-где невысокий кустарник — спрятаться некуда. Но... за нами Ленинград, дальше пускать фашистов нельзя. А они совсем рядом, на господствующих высотах, в каменных и кирпичных домах. У них деревья и декоративные кустарники, каких немало было вокруг города. Они сгоняли, упирая дула автоматов в спину, мирных жителей и заставляли их копать глубокие, более чем в рост, траншеи со стрелковыми и наблюдательными ячейками... Об этом мы узнали, конечно, позже, когда начали ходить в разведку.
А пока мы сами делали окопы — насыпные. Где можно, углубляли то, что осталось от дивизии — максимум по пояс. Перекрывали углубления плащ-палатками— получалось что-то вроде землянок: под ногами хлюпает, но зато хоть не каждая пуля твоя. Однако вскоре пошли дожди. Небо сделалось хмурым, свинцовым. К тому же в октябре уже мы почувствовали результат того, что срезали паек: начиналась блокада. Мы знали об этом, но еще лучше знали свой долг.
Пришлось заниматься непривычным для матросских рук делом. Наверное, где-то в сводках оно обозначалось как «возведение инженерных сооружений». Кровью своей постигали матросы эту науку, а иногда и жизнью. Саперными лопатами сгребали ветки, чтобы потом засыпать их землей — брустверок хоть какой-нибудь построить или перекрыть проход от одной точки к другой, от окопа к окопу.
Закрыли мы почти все эти переходы, кроме одного, который отделял наш правый фланг от всей роты: не хватало земли.
Создание земляного вала потребовало от матросов огромного напряжения сил. Спали по три-четыре часа в сутки. А землю и бревна, которых так не хватало на наших болотах, возили на лошадях. Бригадные артиллерийские битюги крепко выручали балтийцев. Но настал день, когда надо было выручать самих коней: нечем стало их кормить.
Снопа помогла матросская смекалка. На нейтральной полосе стояли два больших стога. И вот ребята приволокли с Ижорского завода ручную лебедку, полкилометра стального троса. Дальше все было очень просто: такелажного дела мы еще не забыли. Сено перешло к нашим «кормильцам».
Не забывали мы и о себе, поскольку наш рацион в те дни был весьма скуден. Приходилось пополнять его за счет буртов свеклы и промерзшей насквозь капусты, оставшихся в чистом поле. Ведь мы не просто сидели в окопах, а вели активную оборону.
Тяжко было, но мы не унывали, верили в Победу, и каждый из нас старался сделать все от него зависящее, чтобы приблизить ее.
За „языком"
В один из октябрьских дней меня вызвал командир роты старший лейтенант Г. И, Евстафьев:
— Старшина. В нашем районе приказано взять пленного. Надо взять...
Есть такое короткое, емкое слово — надо.
... Боевое охранение противника располагалось от нас в 100—120 метрах, его передовые позиции — в 200— 250 метрах. Мы трое — я, Виктор Комарьков и Николай Прокопенко — вышли в ранних осенних сумерках и поползли по-пластунски, лавируя в кустарнике, с которого гетры еще не сдули всей листвы. Размокшая грязь хлюпала под коленями и руками, и казалось, что хлюпанье это слышно далеко-далеко. Но обошлось. До вражеского переднего края добрались незамеченными и стали выжидать. Видим: у ячейки в окопе здоровенный детина прикрылся от дождя. Комарьков и Прокопенко скатились в окоп, я сверху ударил гитлеровца рукояткой пистолета но голове — тот начал оседать... Ребята подали мне концы шарфа, которым был обмотан фашист, я потянул и удивился: легко идет. Оказалось, верзила этот пришел в себя, отшвырнул в стороны моих ребят и бросился наутек. Я на него сразу пистолет навел, курок нажал. Осечка! Что делать? Все равно сейчас обнаружат, думаю... Крикнул своим «ложись! » и кинул «лимонку»...
Забрали мы у убитого документы, винтовку, пулемет прихватили, что в ячейке стоял, и дали ходу. Конечно, «дали ходу» — это для красного словца. Назад пришлось тоже ползти по-пластунски. Зная, что противник попытается нас отрезать и взять в плен, мы спешили. Проспали гитлеровцы: нам удалось благополучно вернуться к своим. Когда командир роты посмотрел документы, доставленные нами, он сказал:
— Ну, ребята, повезло вам: борец это был. По-нашему, имел звание мастера спорта. Так что не случайно он Комарькова и Прокопенко враз отбросил. Могло быть и хуже.
В следующий раз мы пошли за «языком» зимой. Л зима 1941/42 года была морозная, снежная. Кроме меня в группу поиска входили Комарьков и Хамидуллин. Все надели белые маскировочные халаты.
Ночью саперы проделали проход в наших минных полях. Один из них подобрался к проволоке. Гитлеровцы к этому времени успели навесить на свои заграждения всяких «сюрпризов», но наш «ангел-хранитель» сделал все как надо и подал знак рукой...
Светила луна. Скрипел на крепком морозе снег. Мороз был сейчас нашим союзником. Гитлеровцы его боялись, кутались во всякое тряпье и прятались в тепло. Это и помогло нам скрытно проникнуть в их расположение.
Возле землянки, из трубы которой шел дым, решили выждать. Кто-нибудь да выйдет! Тогда землянку можно подорвать. Кстати, у нас и инструкция была для такого дела — опустить гранату в дымовую трубу.
Мороз нажимал вовсю. Продрогли. А тут еще съестным из землянки потянуло... Но вот наконец скрипнула дверь. Через несколько мгновений мы с Хамидуллиным навалились на гитлеровца, Комарьков заглушил печку. Связав «языка» по-морскому, сунув ему в рот кляп, мы вскоре добрались до своего переднего края невредимыми и «языка» в порядке доставили. Правда, нам помогла группа прикрытия. Без ее огневой поддержки противник не выпустил бы нас живыми.
Только сдав «языка», мы окончательно поверили в свои силы.
Конец вражеского дзота
Особенно досаждал нам один из вражеских дзотов, в котором помимо простых пулеметов стоял крупнокалиберный и сидели снайперы. Немало наших товарищей пострадали из-за этого дзота.
У нас в бригаде не было тогда достаточно мощных орудий, чтобы подавить дзот огнем артиллерии. Поэтому командование решило провести разведку боем, в ходе которой дзот предполагалось взорвать.
Руководил этой разведкой старший политрук Медведев-Панов, талантливый политработник, смелый офицер, любимец моряков.
Мы расположились в окопах боевого охранения, готовые в любую минуту броситься вперед. Ждали начала артподготовки... И вот грохнул первый выстрел, второй и третий... Огненные султаны взрывов встали у фашистских проволочных заграждений. Мы продолжали считать: «Шесть!.. Семь!.. Восемь!.. » — и тишина.
Балтика, вперед! — раздался голос Медведева- Панова, и мы увидели, как он первым выскочил на снежный бруствер...
Артподготовка, как мы знали, преследовала цель сделать проходы в заграждениях. Но слишком мало снарядов было выпущено. (Артиллеристы имели боекомплект— четыре снаряда на орудие. ) И несмотря на это, матросы лишь на какое-то мгновение замерли перед колючкой, а вслед за этим на проволоку полетели телогрейки, плащ-палатки.
Полундра! Вперед!..
Моя группа, как было предусмотрено, осталась в охранении за проволокой, и нам был отлично виден весь ход атаки. Фашисты открыли по атакующим сильный огонь. Однако наступательный порыв наших бойцов был таким, что все сметалось на пути. Вскоре вражеский дзот взлетел на воздух. Матросы выполнили поставленную перед ними задачу, хотя многие из них навсегда остались лежать в чистом поле под Колпином.
Среди тех, кто погиб в этом бою, был и старший политрук Медведев-Панов. Он, как и подобает коммунисту, шел впереди и вел за собой других.
В бой мы уходили матросами, а вернулись из него солдатами: 7-я отдельная бригада морской пехоты именно в эту ночь получила приказ о ее преобразовании в 72-ю дивизию Ленфронта.
Мы стали солдатами. Но в душе остались моряками. Навсегда, на всю жизнь.
В бригаде я был старшиной роты, старшиной 1-й статьи, принеся с собой это звание с сетевого заградителя «Азимут». В дивизии я стал офицером — командиром роты, затем заместителем командира батальона, командиром головного штурмового отряда.
В бригаде мне везло. Я участвовал во многих боевых операциях, не раз был на грани гибели, но ни пуля, ни осколок не задели меня.
В дивизии мне везло меньше — две контузии и четыре ранения. Пять раз я не покидал своих товарищей, оставался в строю. Меня лечили в медсанроте и медсанбате. По боевой традиции уходить в тыл без особых оснований считалось позорным.
В госпиталь я попал на шестой раз, из-под Вырицы.
Это случилось 27 января 1944 года.
После госпиталя работал, учился. Работаю и сейчас. Живу в Ленинграде, морском городе, и люблю гулять в праздничные дни по набережным Невы. Люблю смотреть, как свежий балтийский ветер треплет флаги расцвечивания на боевых кораблях флота, как молодые, сильные, здоровые ребята сходят с этих кораблей на берег. И вспоминается мне тогда моя флотская юность, сорок первый год и мои друзья, сошедшие на берег для того, чтобы грудью встать на защиту Родины. И думается, что если будет надо, то и эти молодые ребята не подведут.
Если надо, то в ночь штормовую,
По приказу подняв якоря,
Мы пройдем через бурю любую,
Защищая родные края.
Они не подведут, я уверен в этом!